Через два дня после того, как Калеб улетел в командировку, моя мать собирает свои вещи и сообщает мне, что она тоже улетает.
– Ты это серьезно? – говорю я, глядя, как она застегивает молнию на своем чемодане. – Ты же сказала, что хочешь остаться и помочь.
– Тут слишком жарко, – отвечает она, дотронувшись до своих волос. – Ты же знаешь, я терпеть не могу здешнее лето.
– У нас же кондиционер, мама! Мне нужна твоя помощь.
– Ты справишься, Джоанна.
Я слышу в ее голосе легкую дрожь. У нее начинается одна из ее депрессий. Кортни знала, что надо делать, как вести себя с ней, когда происходит такое. А я в таких случаях только усугубляю дело. Но Кортни здесь нет. Здесь только я. Так что иметь дело с нашей матерью придется мне.
Я пожимаю плечами.
– Хорошо, давай отвезем тебя в аэропорт. Так или иначе в полночь возвращается Калеб.
Что ж, ладно. Пусть она сбегает в свой особняк в Мичигане и киснет там, глотая таблетки так, будто это драже «Тик-так».
Возвращаясь из аэропорта, я увеличиваю громкость радио, чувствуя себя как птица, которая впервые вылетела из своего гнезда. Но через пять минут этого блаженства Эстелла начинает орать на своем сиденье. Что это значит? Она что, голодная? Ее укачало? Она мокрая?
Я почти забыла, что она там… здесь… что она есть на этой планете… в моей жизни.
Я делаю несколько упражнений Кегеля и с горечью думаю о Калебе – о Калебе, который свободен от забот о ребенке и который нежится сейчас на багамском солнце, пьет свой любимый виски «Бруклэддич» и ест крабовые котлетки. Это несправедливо. Мне нужна няня; ну почему он не может этого понять? Калеб такой ярый приверженец того, что правильно, и так яро выступает против того, что неправильно. Мне следовало предвидеть, что со всеми этими своими старомодными ценностями он будет настаивать на том, чтобы я сидела дома и воспитывала ее сама. Он такой правильный, такой законченный бойскаут. Да кто в наше время воспитывает своих детей сам? Быдло, вот кто – потому что они не могут позволить себе нанять няню.
Я прикусываю губу и делаю звук радио еще громче, чтобы перекрыть ее вой. Сейчас этот вой похож на пронзительный звук крошечного будильника, но что будет через несколько месяцев, когда ее легкие окрепнут? Как я вообще смогу терпеть такой шум?
Я пытаюсь придумать, как заставить ее перестать орать, когда мое внимание привлекает что-то желтое. Вообще-то надо уточнить, что желтый – это ужасный цвет. Не приходится ждать ничего хорошего от цвета яичных желтков, ушной серы и горчицы. Это цветовой эквивалент болезни – гноящихся язв, гнойных прыщей, зубов, потемневших от никотина. Ничто, ничто, ничто не должно быть желтым – именно поэтому я и поворачиваю голову, чтобы посмотреть. И тут же сворачиваю в крайний правый ряд, резко крутя руль. Слышится звук множества клаксонов, и я пересекаю две полосы движения, чтобы въехать на парковку. И закатываю глаза. Лицемеры.
Вождение машины во Флориде напоминает мне передвижение по забитому людьми продуктовому магазину – либо ты оказываешься за каким-нибудь старым пердуном, который плетется со скоростью миля в час, либо какой-нибудь хулиган толкает тебя на полки с готовыми завтраками. Я хороший водитель, так что они могут идти в жопу.
Я еду по парковке вдоль ряда пустых магазинов, вглядываюсь в них и ищу глазами эту желтую вывеску. В большинстве витрин косо висят таблички, говорящие, что эти помещения сдаются в аренду. Их названия все еще значатся над дверями, и это наводит тоску, напоминая о том, что по стране крадется рецессия. Я, будто пистолет, направляю указательный палец туда, где прежде находился маникюрный салон, и нажимаю на воображаемый спусковой крючок. Сколько грез пошло прахом в этом захудалом торговом ряду. В крайнем правом углу рядом с гигантским мусорным баком находится детский сад «Солнечная сторона». Я останавливаю машину под неопрятной вывеской с изображением ярко-желтого солнца и постукиваю пальцами по рулю. Так делать мне это или нет? Надо хотя бы пойти и посмотреть.
Я выхожу из машины, направляюсь к двери и тут вспоминаю, что в машине в автолюльке находится младенец. Черт тебя подери. Я возвращаюсь к машине, чтобы никто не заметил мой промах, и отстегиваю автолюльку Эстеллы. К счастью, она молчит, пока я вношу ее в детский сад. Первое, что замечаю, это то, что в это заведение может зайти кто угодно и украсть ребенка. Где система доступа по кодированным карточкам-ключам? Я смотрю на администратора в приемной, безвкусно одетую девицу лет двадцати с небольшим, с голубыми тенями на тусклых карих глазах. Ей отчаянно нужен бойфренд – это видно по тому, как чрезмерно она использует духи и какое глубокое у нее декольте. Ее нижние веки подведены карандашом, хотя всем известно, что на нижние веки не наносят подводку.
– Привет, – бодро щебечу я.
Она улыбается мне и вскидывает брови.
– Мне надо поговорить с вашим директором, – говорю я, произнеся это громко на тот случай, если она и впрямь такая бестолковая, какой выглядит.
– О чем?
Ну почему люди всегда сажают в своих приемных слабоумных?
– Вообще-то у меня при себе есть младенец, – рявкаю я, – а это детский сад.
У нее дергается нос. Это единственный признак того, что я здорово разозлила ее. Я постукиваю ногой по линолеуму, пока она вызывает директора яслей. Ожидая его, оглядываюсь по сторонам. Бледно-желтые стены, на которых намалеваны ярко-оранжевые солнца, синий ковер, покрытый пятнами и усыпанный колечками готового завтрака «Чириос». Несколько минут спустя появляется здешняя директриса – блондинка средних лет в футболке и потертых розовых кедах и с имплантами в грудях размером с дыню. Я брезгливо смотрю на нее и приклеиваю к лицу улыбку.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, она говорит:
– Ого, это же новорожденный ребенок.
– Она родилась недоношенной, – лгу я. – Она старше, чем кажется.
– Меня зовут Дитер, – представляется она, протянув мне руку. Я беру ее и пожимаю.
– Хотите осмотреть тут?
Мне хочется сказать: «Еще чего», но я вежливо киваю, и Дитер ведет меня внутрь через двустворчатую дверь, которую она открывает с помощью ключ-карты.
Вид у этого заведения обшарпанный, даже Дитер не могла бы этого отрицать. В каждой из комнат пахнет мочой, где больше, где меньше. Дитер либо невосприимчива к этой вони, либо предпочитает не обращать на нее внимания. Мне же от нее хочется блевать. Дитер указывает, что на одного воспитателя здесь приходится всего шесть детей, и весело демонстрирует мне комнату, полную поющих четырехлеток, у каждого из которых течет из носа.
Забота – это любовь.
– Наши элементы детской площадки совершенно новые, но вашему ребенку они, разумеется, понадобятся еще не скоро. – Она открывает дверь с надписью «Малыши» и входит.
Меня встречает хор голосов младенцев, кричащих, как ослята. Это здорово нервирует, и Эстелла сразу же просыпается и присоединяется к этому ослиному хору. Я качаю ее автолюльку, и, как ни удивительно, ее крики становятся все тише, пока не замолкают совсем. В комнате чисто, надо отдать должное. У стен стоят шесть детских кроваток. Над каждой из них висит связанная крючком кукла-маппет.
– Мы только что попрощались с одним из наших малышей, – сообщает мне Дитер. – Так что у нас есть место для маленькой…
– Эстеллы. – Я улыбаюсь.
– Это мисс Мисти, – говорит она, представляя мне воспитательницу. Я улыбаюсь еще одной невзрачной девице и пожимаю еще одну руку с облезшим лаком на ногтях.
В конце концов, я решаю оставить здесь Эстеллу на тест-драйв. Сделать это мне предлагает Дитер.
– Всего несколько часов, чтобы посмотреть, как вы будете себя чувствовать… – говорит она. Интересно, нормально ли это – оставить своего ребенка с чужими людьми, чтобы посмотреть, как ты будешь себя чувствовать. Я могла бы изрезать себя ножом и все равно бы не почувствовала ровным счетом ничего.
– Я еще никогда ни с кем ее не оставляла, – говорю я. Это правда… в основном.
Дитер участливо кивает.
– Мы будем хорошо заботиться о ней. Вам надо будет только подписать кое-какие бумаги.
Я отдаю автолюльку мисс Мисти и демонстративно целую Эстеллу в лоб, затем иду к машине, чтобы принести сумку с подгузниками, которую должна возить с собой хорошая мать.
Тридцать минут спустя я наконец-то свободна – свободна от этого несносного живота, свободна от крикливого младенца… свободна, свободна, свободна. В эту минуту звонит мой телефон. Я беру его с пассажирского сиденья и вижу, что звонит Калеб. Я невольно улыбаюсь. До сих пор, когда он мне звонит, меня охватывает радостный трепет. Я собираюсь ответить, но тут до меня доходит, что, скорее всего, он звонит для того, чтобы справиться об Эстелле. Я прикусываю губу и перенаправляю его звонок на голосовую почту. Я никогда не смогу сказать ему, что я сейчас сделала. Тогда он, вероятно, сел бы на первый же рейс и явился в Майами, чтобы подать на развод. Возможно, он поручит именно ей составить нужные для этого бумаги. Я понимаю, что веду себя неразумно и что он не разговаривал с ней уже более полутора лет, с тех самых пор, как закончился суд надо мной, но мысли об этой ведьме все равно мучают меня каждый день. Я задвигаю мысли о своем судебном процессе и адвокате на задворки своего сознания, чтобы вернуться к ним потом.
Я полна решимости насладиться временем, свободным от ребенка. Я заезжаю домой, чтобы снять джинсы и переодеться во что-нибудь шикарное, и выбираю белые льняные брюки, только что купленную блузку от «Гуччи» и туфли на низком каблуке. Опять сев в машину и проехав половину пути до ресторана, я вдруг осознаю, что забыла свой телефон в кухне на барной стойке.
Мы с Катин и несколькими нашими подругами встречаемся, чтобы поесть суши и выпить саке. Когда я вхожу в ресторан, они все шумно приветствуют меня, как будто меня не было год. Я посылаю каждой из них воздушный поцелуй, и мы усаживаемся, чтобы сделать заказ. Либо Катин предупредила их, чтобы они не говорили о ребенке, либо им все равно, потому что никто из них ни словом не упоминает о ней. Часть меня испытывает по этому поводу облегчение, потому что, если бы мне пришлось обсуждать, как я себя чувствую, став матерью, я бы расплакалась… но вместе с тем мне немного досадно. Хотя тема Эстеллы для всех табу, они могли бы, по крайней мере, спросить, как я.
Ладно, проехали. Я выпиваю четыре маленьких чашечки саке, затем заказываю вино.
Катин глядит на меня и поднимает свой бокал.
– За твое возвращение! – кричит она, и мы все пьем.
Я чувствую себя великолепно. Я вернулась, хотя это были тяжелые десять лет. Опьянев от саке, я даю себе клятву, что четвертый десяток моей жизни будет самым лучшим. К трем часам наш обед заканчивается, и мы все пьяны, но не готовы разъехаться по домам.
– Итак, – шепчет Катин, когда мы наконец выходим из ресторана. – Где твой ребенок?
– В детском саду. – Я хихикаю и прикрываю рот рукой.
Катин заговорщически подмигивает мне. Как-никак, это была ее идея.
– А Калеб знает? – спрашивает она.
Я смотрю на нее как на дуру – хотя она и есть дура. Тупая блондинка.
– Ты это серьезно, Катин? Разве я носила бы эту штуку, если бы Калеб знал, что его маленькое сокровище оставлено на попечении чужих людей? – Я кручу на пальце свое обручальное кольцо.
Она округляет глаза и поджимает губы, как будто не верит мне.
– Да ладно. Калеб никогда не оставит тебя. Я хочу сказать, что у него была возможность замутить с этой самой Оливией, и… – Она прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня так, будто сказала слишком много.
Я останавливаюсь как вкопанная, готовая дать ей оплеуху. Сука. Как она смеет вообще говорить о ней?
Я задыхаюсь, пьяная от саке и полная гнева, и говорю:
– Калеб никогда не думал о том, чтобы оставить меня. Она была ничем, пустым местом. Не распространяй эту ложь, Катин.
Я знаю, что мое лицо покраснело, я чувствую, как оно горит. Катин опускает брови, будто она и вправду жалеет о своих словах.
– Про… прости, – заикается она. – Я не имела в виду ничего такого.
Я слишком хорошо знаю это симпатичную белокурую дьяволицу, чтобы купиться на это извинение, достойное премии «Эмми». Я устремляю на нее презрительный взгляд, и она отвечает мне приторной улыбкой.
– Я только хотела сказать, что он любит тебя. Даже этой обольстительной красотке не удалось отбить его у тебя.
Теперь я уже киплю от злости. Одно дело упомянуть имя этой дряни, и совсем другое – говорить о ее красоте – это идет вразрез с верностью нашей дружбе.
– Леа, подожди, – кричит она мне вслед, когда я срываюсь с места. Я не хочу слушать ее оправдания – самое любимое из которых состоит в том, что она из России и не всегда понимает, как надо правильно общаться, поскольку английский – это ее второй язык. Я слышала их все прежде, и я хорошо знаю свою скользкую лучшую подругу. Она любит приукрашивать свои оскорбления и клевету, нанесенные исподтишка.
С твоей стороны так смело носить эту юбку. Я бы побоялась показать мой целлюлит.
У Катин булимия и нет ни намека на целлюлит. Так что очевидно, что она говорит не о себе, а обо мне.
Катин Райнласкз весела, как обезьянка в зоопарке, но, если ты перейдешь ей дорогу, она разорвет тебя в клочья.
Наши отношения, начавшиеся в средней школе, представляли собой перетягивание каната, ожесточенное состязание в том, кто кого переплюнет. Моя первая машина стоила шестьдесят тысяч долларов – а ее восемьдесят. На вечеринку по случаю моего шестнадцатого дня рождения было приглашено триста гостей – а на ее день рождения их явилось четыреста. Зато я переплюнула ее с Калебом.
У Катин было два развода. Первый брак заключен в Лас-Вегасе и продержался примерно двадцать четыре часа, после чего он был аннулирован. Во второй раз она вышла замуж за пятидесятилетнего нефтяного магната, который оказался скрягой.
Она страшно завидует мне из-за Калеба – красивого, богатого, воспитанного, сексуального Калеба. Он мечта любой девушки, но достался мне. Я использую каждую возможность, чтобы выставить напоказ свой главный жизненный триумф, но после этой ужасной истории с Оливией зависть у Катин сменилась самодовольством. Ей даже хватило наглости заявить мне, что она восхищается находчивостью и смелостью Оливии.
Короткими нетвердыми шагами, стараясь не упасть, я дохожу до своей машины и сажусь в нее. Часы на приборной панели показывают шесть часов. Я не в том состоянии, чтобы вести машину, но у меня даже нет мобильного телефона, чтобы попросить кого-то подвезти меня. Да и кому бы я смогла позвонить? Мои подруги так же пьяны, как я сама, а те из них, которых здесь нет, подняли бы брови и начали бы сплетничать, если бы обнаружили меня в таком виде.
Внезапно я вспоминаю об Эстелле.
– Черт. – Я бью кулаком по рулю.
Я должна была забрать ее из сада в пять, а у меня даже нет возможности им позвонить. Завожу машину и начинаю задом выезжать с парковочного места, не посмотрев назад. Звучит клаксон, затем слышится резкий лязг металла. Шатаясь, я выбираюсь из машины и добираюсь до задней части машины. К бамперу моего «Рендж Ровера» прижат старенький «Форд». Это выглядит почти комично. Я подавляю желание рассмеяться, а затем мне приходится подавить желание заплакать, потому что вижу мигающие красно-голубые огни полицейской машины, приближающейся к нам. Водитель «Форда» пожилой мужчина, его жена, сидящая на пассажирском сиденье, держится за шею. Я закатываю глаза и складываю руки на груди, ожидая неизбежных звуков сирены, знаменующих собой приезд «Скорой» и подачу иска о возмещении вреда здоровью.
Я наклоняюсь, чтобы увидеть эту старую каргу.
– Да неужели? – говорю я через окно. – У вас болит шея?
И действительно, вслед за патрульной машиной на парковку заезжает «Скорая». Из нее выскакивают медики и бегут к «Форду». Я не вижу того, что происходит потом, потому что ко мне приближается злобного вида полицейский, и я понимаю, что у меня есть всего несколько секунд, чтобы собраться и постараться выглядеть трезвой.
– Мэм, – говорит он, глядя на меня сквозь темные очки, – вы понимаете, что въехали в них задом, даже не оглянувшись? Я видел все с самого начала.
Да ну? Я удивилась, как он вообще может что-то видеть сквозь эти очки. Темные, как у Блэйда из фильмов про вампиров.
Изображаю невинную улыбку.
– Я знаю. Я была в панике. Мне надо забрать моего ребенка от няни, – лгу я, – и я опаздываю…
Я прикусываю губу, потому что обычно мужчины возбуждаются, когда я делаю это.
С минуту он смотрит на меня, и я молюсь о том, чтобы он не почуял, что от меня пахнет спиртным. Я вижу, как его взгляд скользит по заднему сиденью моей машины, где находится основание, на котором устанавливается автолюлька Эстеллы.
– Предъявите ваши права и регистрацию, – наконец говорит он.
Это стандартная процедура – что ж, пока все идет нормально. Мы занимаемся оформлением ДТП – процессом, который мне слишком хорошо знаком. Я вижу, как старуху грузят в «Скорую», и та уезжает с работающей мигалкой. Ее муж, на удивление, остается на месте, чтобы присмотреть за ходом дела.
– Чертовы симулянты, – чуть слышно шепчу я.
Полицейский улыбается мне едва заметно, но этого достаточно, чтобы я поняла, что он на моей стороне. Я бочком придвигаюсь к нему и спрашиваю, когда я смогу уехать, чтобы забрать свою дочь.
– Мне было так тяжело оставить ее, – говорю я ему. – У меня был деловой ужин. – Он кивает в знак того, что понимает.
– Я выпишу вам протокол – поскольку это произошло по вашей вине, – отвечает он. – После этого вы сможете уехать.
Я вздыхаю с облегчением. Подъезжает эвакуатор и растаскивает машины. Мой «Рендж Ровер» пострадал не сильно, а «Форд» чуть ли не сложился вдвое. Мне сообщают, что страховая компания «Бернхардс» свяжется с моей страховой, и я уверена, что в ближайшие дни они к тому же наймут адвоката.
Я выезжаю, радуясь тому, что моя машина продолжает ездить так же хорошо, как когда я остановилась на парковке перед рестораном. Если не считать вмятины на бампере и нескольких мелких царапин, моя дорогостоящая машина не потерпела ущерба. Как и я сама – что еще лучше. Меня могли арестовать и обвинить в пьяном вождении, но благодаря моему актерскому таланту и очарованному мной полицейскому я уезжаю, легко отделавшись.
Я чувствую себя почти трезвой, когда осторожно подъезжаю к детскому саду. Когда я заезжаю на парковку, то вижу, что она пуста. Я нервно смотрю на часы на приборной панели. Они показывают семь десять. Наверняка кто-то там остался с ней. Скорее всего, они злятся, но думаю, когда я объясню, что забыла дома свой телефон и попала в ДТП, они поймут. Я нажимаю на кнопку звонка на двери и тут замечаю, что внутри совсем темно. Прижав ладони к стеклу, заглядываю внутрь. Там пусто, все закрыто. Меня охватывает паника, такая же, как та, которую я испытала, узнав, что меня могут посадить в тюрьму за мошенничество в области фармацевтики. Такая же, как та паника, которая пронизывала меня, когда я стояла перед судьей, ожидая услышать вердикт «виновна», что будет означать, что меня отправят в тюрьму штата на двадцать лет. Это полностью эгоистическая паника – я ужасно боюсь, что Калеб разведется со мной из-за того, что я потеряла его дочь. Я пробыла матерью меньше двух недель и вот уже потеряла своего ребенка.
Расхаживая взад-вперед по тротуару, я обдумываю варианты своих действий. Я могла бы обратиться в полицию. Что делают с детьми, которых родители не забирают из детских садов? Отправляют их в социальное учреждение? Или владельцы этих заведений отвозят детей к родителям домой. Я пытаюсь вспомнить, как зовут директрису «Солнечной стороны» – вспомнила, ее зовут Дитер. А сообщала ли она мне свою фамилию? Как бы то ни было, мне надо добраться до телефона и притом быстро.
Я несусь домой очертя голову, как герои «Форсажа», и влетаю на подъездную дорогу, ведущую к моему дому. Вбегаю в него, даже не потрудившись закрыть за собой дверь и бегу на кухню к барной стойке, на которой забыла свой телефон. Однако его там нет. У меня начинает кружиться голова. Я была уверена, что оставила его именно здесь. Завтра у меня будет жуткое похмелье. Думай! Я впервые жалею, что у нас нет стационарного телефона.
– Кому в наше время вообще нужен стационарный телефон? – сказала я Калебу сразу после того, как мы избавились от него.
Я поворачиваюсь, чтобы подняться на второй этаж, и от изумления у меня обрывается сердце.
– Ты ищешь вот это?
Калеб стоит, прислонясь к дверному косяку, и смотрит на меня. И держит в руке мой драгоценный айфон. Я вглядываюсь в его лицо. Он выглядит спокойным – значит, не знает, что Эстелла не со мной, – а может, он думает, что она находится с моей матерью.
Я не сообщила ему, что сегодня утром я отвезла свою мать в аэропорт.
– Ты вернулся домой рано, – удивленно замечаю я.
Он не улыбается и не приветствует меня со своей обычной теплотой; вместо этого он пристально смотрит мне в лицо – и протягивает мне телефон. Я делаю к нему несколько осторожных шагов, стараясь ничем не выдать остатков моего опьянения. Калеб умеет видеть меня насквозь. Я встаю на цыпочки, чтобы быстро поцеловать его в щеку прежде, чем взять у него телефон. Если бы только мне удалось выйти из дома, я смогла бы что-нибудь придумать, позвонить кому-нибудь… НАЙТИ РЕБЕНКА!
Я пячусь.
– Ты не ответила на мой звонок – на четырнадцать моих звонков, – небрежно – слишком небрежно – говорит Калеб. Это похоже на затишье перед бурей. На низкий рокочущий рык волка перед тем, как он перегрызет тебе трахею.
Я сглатываю. Мое горло полно песка, и я тону… задыхаюсь… обвожу комнату взглядом. Господи – что ему известно? Как мне все исправить?
– По-видимому, ты забыла забрать Эстеллу из детского сада… – Он замолкает. Мое горло сжимает невидимая рука. Рука страха. Я задыхаюсь.
– Калеб… – начинаю я. Он поднимает руку, делая мне знак замолчать, и я замолкаю, потому что не знаю, как тут вообще можно оправдаться.
Я оставила нашу дочь в сомнительном детском саду-яслях, потому что…
Черт.
Я не настолько креативна. Мой разум отсеивает все возможные отговорки.
– Она… она здесь? – шепчу я.
Самое выразительное в Калебе – это его нижняя челюсть. Квадратная, мужественная – и смягчают ее только его чересчур полные губы. Когда эта челюсть довольна тобой, тебя охватывает желание провести по ней пальцами, встать на цыпочки и осыпать поцелуями. Но сейчас она зла на меня.
Его губы побелели от гнева и плотно сжаты. Мне страшно.
Калеб ничего не говорит. Это его боевой прием. Он нагревает комнату своим гневом, а затем ждет, когда из меня с потом выйдет признание. Он никогда, ни одного дня в своей жизни не применял насилия к женщине, но я готова поклясться чем угодно, что эта девчонка могла бы заставить его делать вещи, о которых он никогда прежде даже не помышлял.
Я совершаю ошибку – смотрю в сторону лестницы. Это окончательно выводит его из себя. Он отталкивается от проема и идет ко мне.
– Она в порядке, – цедит он сквозь зубы. – Я вернулся раньше, потому что беспокоился о тебе. Хотя очевидно, не о тебе мне нужно было беспокоиться.
– Это было всего на несколько часов, – торопливо говорю я. – Мне нужно было побыть одной, а моя мать просто взяла и бросила меня…
Несколько мгновений он смотрит на меня, но не потому, что пытается оценить правдивость моих слов. Он спрашивает себя, как он вообще мог жениться на такой, как я. Я вижу полнейшее разочарование, написанное на его лице. Это ранит мою уверенность в своей правоте, за которую я цепляюсь. Чего он вообще ожидал – что я стану хорошей матерью? Что сразу же войду в роль, которой не понимаю?
Я не знаю, что делать. Алкоголь все еще не выветрился из моего мозга, и я могу думать только об одном – о том, что он бросит меня.
– Прости меня, мне очень жаль, – шепчу я, глядя в пол. Изображать раскаяние – это дешевый прием, тем более что я больше жалею о том, что меня поймали, а не то, что я сделала.
– Тебе жаль, что тебя поймали, – отвечает он. Черт, он читает мои мысли!
Да как он смеет думать обо мне самое худшее? Ведь я его жена! К добру или к худу, разве не так? Или, по его мнению, к худу относится только к ситуации, а не к человеку?
– Ты оставила свою новорожденную дочь у совершенно незнакомых людей. Она много часов не ела!
– В сумке с подгузниками было грудное молоко! – говорю я.
– Его не могло хватить на семь часов!
Я хмуро смотрю на плитку пола.
– Я не осознавала, что прошло столько времени, – говорю я, чувствуя, что он загнал меня в угол. Неужели я в самом деле отсутствовала так долго?
Меня охватывает праведное возмущение. Разве моя вина, что я не испытываю родительского блаженства, которое испытывает он? Я открываю рот, чтобы сказать ему это, но он обрывает меня.
– Не надо, Леа. Для этого не может быть оправданий. Если бы у меня была хоть капля здравого смысла, я бы забрал ее и ушел. – Он поворачивается и идет к лестнице.
Мои мысли расплываются, меня захлестывает гнев.
– Она моя!
Он останавливается как вкопанный, услышав мои слова.
Когда он опять поворачивается ко мне, его лицо красное.
– Если ты еще раз выкинешь что-то подобное, то тебе придется кричать это в суде.
Я чувствую, как моя грудь вздымается, когда его угроза обрушивается на меня, словно ледяной ветер. Он говорит серьезно. Калеб еще никогда не разговаривал со мной так холодно, он никогда мне не угрожал. В этом виноват ребенок. Она меняет его, настраивает его против меня. Дойдя до лестницы, он останавливается.
– Я собираюсь нанять няню.
Это именно те слова, которые я хотела услышать, но сейчас, когда он произнес их, у меня нет ощущения победы. Калеб соглашается нанять няню, потому что он больше не доверяет мне – своей жене. Внезапно у меня пропадает желание нанимать няню.
– Нет, – говорю я. – Я могу позаботиться о ней. Мне не нужна помощь.
Он не удостаивает меня вниманием и молча поднимается по лестнице, перешагивая через ступеньки. Я следую за ним, решая, как мне лучше себя вести: просить или быть агрессивной.
– Я допустила всего одну ошибку; впредь это не повторится, – говорю я, выбрав путь просьб. – И ты не можешь решать это в одиночку – ведь она и моя дочь. – На всякий случай также подбавляю толику агрессивности.
Он зашел в нашу спальню и копается в своей прикроватной тумбочке. Достает из нее свою «маленькую черную записную книжку», в которую я часто тайком заглядывала. Я иду за ним в его кабинет, где он отключает от зарядки свой телефон.
– Кому ты звонишь? – спрашиваю я.
Он показывает на дверь, делая мне знак убираться. Но я не ухожу; я обхватываю себя руками, чувствуя, как меня пронизывает тревога.
– Привет, – говорит он в трубку. Его голос звучит приветливо, вкрадчиво. Очевидно, что он в хороших отношениях с человеком, которому звонит. По спине пробегает холодок. Есть только один человек, с которым он разговаривает так мягко. Он смеется чему-то, что сказал этот человек, и откидывается на спинку своего кресла.
О боже… о боже. Мне становится нехорошо.
– Да, – говорит он самым дружелюбным тоном. – Ты можешь это сделать? – Он делает паузу, слушая. – Я готов доверять любому, кого ты пришлешь. Нет, нет, это меня не смущает. Хорошо, значит, завтра? Да, я сообщу тебе адрес. Ах, ты помнишь? – Он криво улыбается. – Тогда и поговорим.
Как только он отключается, я бросаюсь в бой.
– Кто это был? Это была она?
Он перестает рыться в бумагах и недоуменно смотрит на мня.
– Она?
– Ты знаешь, о ком я говорю.
Мы никогда не разговариваем об этом – о ней. На его челюсти ходят желваки. Мне хочется заползти под его письменный стол и спрятать голову между коленями.
ПОЧЕМУ
Я
ЭТО
СКАЗАЛА?
– Нет, – говорит он, снова начав перебирать бумаги. – Это был мой старый друг, у которого в Боке есть агентство, предоставляющее услуги нянь. Завтра человек из этого агентства придет на встречу со мной.
У меня отвисает челюсть. Еще одна тайная часть его жизни, о которой мне ничего не известно. Какого черта? Как он может быть знаком с кем-то, кто владеет агентством по найму нянь?
– Это чушь собачья, – говорю я, топнув ногой. – Ты хотя бы дашь мне встретиться с ней?
Калеб пожимает плечами.
– Возможно, хотя завтра, как я полагаю, у тебя будет похмелье…
Я внутренне сжимаюсь. Он всегда знает. Он все видит. Интересно, что меня выдало: запах перегара или же он каким-то образом увидел мой разбитый бампер и догадался. Мне не хочется его спрашивать. Я быстро и без объяснений выхожу из кабинета и, остановившись, смотрю в другой конец коридора. Я чувствую какой-то укол. Может, мне сходить посмотреть на нее? Сегодня я практически бросила ее. Мне надо хотя бы убедиться, что с ней все в порядке. Я рада, что она еще слишком мала, чтобы осознать, что я сделала. Ведь дети умеют таить обиды.
Бесшумно пройдя по коридору, ногой открываю дверь детской и заглядываю внутрь. Не знаю, почему я чувствую себя такой виноватой, глядя на своего собственного ребенка, но так оно и есть. Затаив дыхание, я подхожу к ее кроватке. Она спит. Калеб искупал и запеленал ее, хотя она сумела высвободить одну ручку и сосет ее. Я ощущаю ее запах – запах лавандового мыла, которое Калеб купил для нее, смешанный с запахом овсянки, свойственный новорожденным. Я касаюсь пальцем ее кулачка, а затем выбегаю из комнаты.